Алиенист - Страница 132

132

Водрузив колесо от разбрасывателя на верстак, Дьюри принялся колотить его киянкой.

– Мои родители были сложными людьми, мистер Мур. Иначе и быть не могло, ведь они проделали такой путь, чтобы оказаться здесь и выжить в этих суровых краях. Они сами выбрали себе такую судьбу. Но это я сейчас говорю. Подобные объяснения были выше понимания маленького мальчика, который… – Тут он с трудом сдержался, чтобы не дать волю страстям, – … который слышал только холодный голос. И видел только широкий ремень.

– То есть вас били, – произнес я, вспоминая наши вашингтонские дискуссии с Крайцлером после первого знакомства следом об убийстве четы Дьюри.

– Я не сказал, что это было со мной, мистер Мур, – ответил Дьюри. – Хотя Господу нашему всемогущему ведомо, что ни отец мой, ни мать не брезговали розгами, когда чадо их ошибалось в избранном пути. Но отнюдь не это вызвало нашу… разобщенность. – Какое-то время он молча смотрел в грязное оконце амбара, а затем принялся колотить по колесу сызнова. – У меня был брат. Яфет.

– Да, мы читали о нем. Трагично. Приносим искренние соболезнования.

– Соболезнования? Ну разумеется. Но я вам вот что скажу, мистер Мур: что бы там ни сотворили с ним эти проклятые дикари, это не пойдет ни в какое сравнение с тем, что ему довелось претерпеть от рук собственных родителей.

– С ним жестоко обращались? Дьюри пожал плечами:

– Кое-кто сказал бы иначе. Но я утверждаю, что это именно так. Да, он был странный малый, и родители мои реагировали на его поведение так, что на сторонний взгляд смотрелось естественно. Но естественным не было. Отнюдь, сэр, где-то там таился сам дьявол… – Дьюри как-то ушел в себя, но затем стряхнул наваждение. – Простите. Вы хотели узнать о деле.

И следующие полчаса я спрашивал – очевидные вопросы о том, что произошло в тот день 1880 года, стараясь добиться ясности в тех деталях, о которых у нас не было сомнений, чтобы Дьюри не распознал нашего подлинного интереса. Вопросом о причине, по которой индейцам могла прийти в голову мысль об убийстве его родителей, мне удалось разговорить Дьюри о жизни, которую его семья вела в Миннесоте. А уж от этого перейти к истории взаимоотношений в семье было делом и вовсе нехитрым. Ласло незаметно извлек свой блокнотик и принялся безмолвно конспектировать его слова.

Адам Дьюри родился в Нью-Полсе в 1856 году. Впрочем, его первые воспоминания относятся к четырем годам, когда семья переехала в форт Риджли в Миннесоте – военный пост в Нижней резервации сиу. Жили они в однокомнатном срубе примерно в миле от форта, а потому юный Адам мог прекрасно наблюдать за поведением родителей и их отношениями. Его отец, как нам уже было известно, был крайне набожным человеком, и ему даже в голову не приходило как-то подслащивать проповеди, читаемые любознательным индейцам, приходившим его послушать. Но к нашему с Ласло удивлению, невзирая на риторическое громогласие, преподобный Виктор Дьюри не был жесток к своему старшему сыну, напротив – по словам Адама, его ранние воспоминания об отце были светлыми. Разумеется, преподобный мог при необходимости лично покарать непослушное дитя, но, как правило, честь проведения подобных экзекуций доставалась миссис Дьюри.

Заговорив о матери, Адам заметно помрачнел и стал запинаться, словно даже память о ней угрожала ему неимоверно. Холодная и суровая, миссис Дьюри отнюдь не баловала своего сына и уж тем более – не нянчилась с ним в детстве. Слушая Адама, я невольно воскресил в памяти Джесса Поумроя.

– Как бы досадно ни было мне от того, что она меня избегала, – говорил Дьюри, пытаясь закрепить отремонтированное колесо на разбрасывателе, – я полагаю, ее отстраненность больше всего терзала отца, ибо по-настоящему женой ему она не была. То есть, конечно, она хлопотала по дому и поддерживала его в чистоте, невзирая на наши стесненные обстоятельства. Но когда семья живет в одной маленькой комнате, джентльмены, волей-неволей вы вынуждены… наблюдать интимные стороны жизни родителей. Или их отсутствие.

– То есть, вы хотите сказать, они не были близки? – спросил я.

– Я хочу сказать, что не понимаю, почему ей взбрело в голову выйти за него замуж, – проворчал Дьюри, вымещая свои гнев и печаль на все тех же оси и колесе. – Она с трудом переносила даже самые легкие его прикосновения, не говоря уже об отцовских попытках хоть как-то… построить семью. Видите ли, моему отцу хотелось детей. У него были замыслы, вернее сказать – мечты о том, что сыны и дщери его понесут слово Божье дальше на Запад, продолжив тем самым его дело. Но для моей матери это… Каждая попытка была для нее смертной мукой. С некоторыми она смирялась, а некоторые… отвергала. Я и правда не знаю, зачем она связала себя брачными узами. Разве что… Когда он начинал проповедовать… Мой отец все же был выдающимся оратором, пускай и по-своему, и мать не пропускала ни одной его службы. Как ни странно, эта часть нашей жизни ей нравилась.

– А когда вы вернулись из Миннесоты?… Дьюри скорбно потряс головой:

– Когда мы вернулись, все окончательно пошло наперекосяк. Как только отец потерял место, он утратил последнюю ниточку, связывавшую его с матерью. Они даже редко разговаривали и никогда не прикасались друг к другу. По крайней мере, я этого не помню. – Дьюри снова посмотрел в замызганное оконце. – Только раз…

Он не договорил, чтобы подстегнуть его, я бормотнул:

– Яфет?

Дьюри кивнул, медленно выпутываясь из своей отрешенности.

– Когда потеплело, я пристрастился ночевать под открытым небом. У меня было любимое место – неподалеку от гор Шау-ангунк. Мой отец выучился у своего отца в Швейцарии скалолазанию, а крутые склоны местной гряды как нельзя лучше подходили к тому, чтобы он передал эти навыки и мне. Пусть я в этом и не преуспел, но всегда составлял ему компанию в горных прогулках, ибо то было для нас счастливое время – вдали от дома и этой женщины.

132